Варлам Шаламов "Вторжение писателя в жизнь". Из неопубликованного

Источник
Сергей Соловьев, доцент МГППУ, главный редактор сайта Shalamov.ru 

Это эссе Шаламова, недавно найденное в Российском государственном архиве литературы и искусства, никогда раньше не публиковалось

Варлам Шаламов известен прежде всего как автор «Колымских рассказов». Эта проза рассказывает о сталинских лагерях куда жестче и правдивее, чем проза Солженицына. И речь в ней идет о куда более глобальных вещах, связанных с существованием человека в нечеловеческих условиях.
Но Шаламов писал не только о лагерях. Сегодня мало кто знает, что он был еще и поэтом, автором работ по теории стиха, блестящим мемуаристом и эссеистом.
Одно из его неопубликованных эссе недавно было обнаружено в фонде Шаламова в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Когда он его писал, многие иллюзии хрущевской оттепели были еще живы: в 60-е годы он думал, что и «Колымские рассказы» могут опубликовать, но издательство «Советский писатель» вернуло их с запретительной внутренней рецензией. Вот и эссе «Вторжение писателя в жизнь» пролежало под спудом полвека.

Варлам Шаламов много размышлял о роли писателя в обществе, осуждал писателей-гуманистов девятнадцатого века за то, что не подготовили читателя к ужасам века двадцатого, утверждал, что «роман умер» и новая проза должна быть документальной: «Из всего прошлого остается документ, но не просто документ, а документ эмоционально окрашенный».
Документальная проза — это и есть вторжение в жизнь, порой самое непосредственное: появление в художественных произведениях реальных людей могло круто изменить их судьбу. Шаламов рассказывает о секретаре Распутина Осипенко, попавшем в лагерь из-за того, что был упомянут в романе Льва Никулина. И не он один. Читатели старшего поколения, возможно, вспомнят в связи с этим «оком государевым», сталинским доносчиком, и о другом человеке, тоже оказавшемся в руках НКВД и в итоге погибшем:
«Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?»
Историю Осипенко Шаламов знал из первых рук: с бывшим секретарем Распутина он познакомился в Вишерском лагере, где отбывал свой первый срок (1929–1931). Это о нем он писал в антиромане «Вишера»: «Я первый раз в жизни видел тогда, как падают в ноги и обнимают сапоги начальника».
Шаламов считал это одним из ярчайших примеров лагерного растления человека. Сам он был чужд всякому пресмыкательству и подчинению и своими рассказами, с 60-х годов ходившими по рукам в самиздате, переворачивал сознание многих. Герои его «Колымских рассказов» носят как вымышленные, так и реальные имена. Но один принцип своего писательского вторжения в жизнь он соблюдал свято: «Всем убийцам в моих рассказах дана настоящая фамилия».

Если вы хотите больше узнать о Варламе Шаламове, читайте сайт Shalamov.ru: там собраны все его опубликованные на данный момент произведения, воспоминания о нем, а также зарубежные и российские исследования.
Варлам Шаламов 
"Вторжение писателя в жизнь". Из неопубликованного
Мы все знаем, что писатель имеет право на домысел, на художественное преображение жизни, что писатель не несет ответственности историка в своей работе. Эстетические границы тут очень широки. Но существуют ли границы этические? И кто может запретить считаться с книгой — романом, повестью, рассказом — как материалом действительной жизни, внося вымысел снова в жизнь.
Левитан после «Попрыгуньи» много лет не разговаривал с Чеховым[1]. Прав ли был Левитан?
Есть примеры более серьезные, нежели репутация русского художника: писателя или живописца.

Есть книги-доносчицы. Неискушенные в тонкостях писательского ремесла следователи ставят знак равенства между вымыслом и действительностью, между художественным правдоподобием и жизнью. Удивительным образом за литературного героя отвечает не писатель, а сам герой — или прототип героя.
«Вторжение писателя в жизнь» осуществляется весьма своеобразно.
В 1914 году был повешен царем некий эсер Иванов. Престарелая мать Иванова получала от советской власти пенсию за сына, погибшего в борьбе с самодержавием. Эту пенсию она получала до 1926 года. В 1926-м за границей вышла книга воспоминаний А. Спиридовича, жандармского генерала, начальника личной охраны Николая II в 1917 году. В этой книге (она была издана под названием «Записки жандарма» в 1926 году[2]) знаменитый жандармский генерал упоминает фамилию Иванова — якобы его, Спиридовича, осведомителя в партии эсеров. Как это проверить? Иванов давно на виселице. Все же словам жандарма была дана полная вера, и мать погибшего лишили пенсии. В хлопотах она умерла.
Использование мемуара для практических целей — вещь допустимая, конечно, хотя и смерть Иванова бесспорна, и служба Спиридовича не подлежит сомнению. Во всяком случае старушка умерла.
Второй пример книги-доносчицы не мемуар, не «Записки жандарма», а русский «исторический» роман небезызвестного писателя Льва Никулина «Адъютанты господа бога»[3]. Этот вышедший в 1925 году сенсационный толстый роман на тему последних дней Романовых, изданный в ЗИФе[4], посвящен был в значительной своей части изображению жизни тогдашних хозяев России: митрополита Питирима, Распутина, Варнавы. Роман написан был по материалам, в нем было огромное количество действующих лиц. Несколько строк было отдано описанию секретаря митрополита Питирима, розового молодого человека Ивана Осипенко. Через этого Осипенко и был связан Питирим с Распутиным.
Книга вышла в 1925 году. Тотчас она поступила в «разработку», в «проверку». Со времени распутинских кутежей прошло более 10 лет — часть действующих лиц романа бежала за границу, часть отдала душу богу.
Но не все бежали за границу и не все умерли.
Нашелся, в частности, секретарь митрополита Питирима — Иван Зиновьевич Осипенко. Он и не думал уезжать ни из Петрограда, ни из Ленинграда. Но, будучи человеком и остроумным, и опытным, Осипенко решил, что прятаться надо в большом городе, в бывшей столице — там, где его меньше всего будут искать. Осипенко не менял имени, не менял документов: он, по его словам, не чувствовал себя «столпом самодержавия». После революции он все время работал и без большой беды перенес гражданскую войну, разруху. Он работал и выбрал роль, заботясь о личной безопасности, старшего делопроизводителя Управления милиции города Ленинграда — ни много ни мало.
Все следствия по делу царских чиновников, министров и монахов давно закончились, закончились и дела сотрудников Временного правительства. Осипенко все работал, аккуратно и исполнительно, в ленинградской милиции.
Он уже задумывал обзаводиться новой семьей и присматривал себе невесту — с молодых лет, с монашеских келий Иван Зиновьевич предпочитал телеса пышные. Таковые на примете были, должность у Ивана Зиновьевича была хорошая, надежная — и вдруг этот роман.
Романов советских авторов тогда было мало: товарищ Никулина Валентин Катаев еще писал белогвардейские стихи для сменовеховской «России» и «Новой России»[5] и к роману «Растратчики» не приступал. «Адъютанты господа бога» читались если не нарасхват, то охотно.
Вскоре после выхода книги арестовали Ивана Зиновьевича, который давно уже не был розовым молодым человеком, а был поседевшим, серебряноволосым, только голос  — высокий тенор, которым так славно когда-то выводил он на клиросе «Исайия, ликуй», — Иван Зиновьевич сохранил в полной мере. Запевая теперь с не меньшим воодушевлением «Мы кузнецы, и дух наш молод», Иван Зиновьевич смело «ковал грядущего ключи».
От прежнего сохранил Иван Зиновьевич привычку при разговоре с начальством держаться обеими руками за пряжку ремня, перебирать пальцами, кланяться весьма пристойно и равнодушным, безразличным голосом твердить в случае каких-либо служебных неприятностей: «Не губите, товарищ начальник» — и кланяться, и перебирать пальцами поясную пряжку, как четки: вместо больших бусин сигналом к поклонам-«аминям» были углы матросской пряжки, четыре угла.
Верная служба митрополиту Питириму была приравнена к службе в царской охранке, и Иван Зиновьевич Осипенко[6] получил срок. Пять лет концентрационных лагерей. Срок большой по тем временам — детству русских лагерей. Грамотность, покорность, исполнительность и каллиграфический почерк Ивана Зиновьевича обеспечили ему внимание начальства. Покорность, живость характера, умение общаться с начальством любого масштаба — все это было в крови у Ивана Зиновьевича. Ни о каких общих работах и разговору не было. Его прямо спросили, кем он хочет работать. Иван Зиновьевич намекнул о своем опыте по интендантской части, о способностях сервировать ужин или банкет. Иван Зиновьевич был проверен при проезде высокого лагерного начальника — и не ударил в грязь лицом. Его взяли на хозяйственную работу, и Иван Зиновьевич справился с этой работой и уже начал отращивать опавшее было брюшко и бриться каждый день. Однако его чрезмерное раболепство перед лагерным начальством и трусость привели к ряду печальных ошибок в работе, и Иван Зиновьевич исчез с хозяйственного горизонта. Впрочем, срок его уже кончался, здоровья в Иване Зиновьевиче было на десятерых, щеки блаженно розовели.
Иван Зиновьевич редко удостаивал соседей рассказами о Распутине и Питириме. Он застенчиво улыбался, шутил, переводил разговор на что-либо другое — следствие Иван Зиновьевич запомнил хорошо. Но на прямой вопрос: «А как тебя, Иван Зиновьевич, поймали?» поднял белесые брови — он был альбиносом — и высоким тенором ответил: «Да все этот подлец Никулин — “Адъютанты господа бога”. С этого романа все и началось…»
Иван Зиновьевич Осипенко — действующее лицо исторического романа, действительное лицо. Страницы беллетристического произведения привели к возобновлению интереса к делам и людям давно минувших дней. Для Осипенко роман «Адъютанты господа бога» оказался книгой-доносчицей. Право писателя на использование фактов жизни решительно оспаривалось Иваном Зиновьевичем Осипенко.

***

Судьба Ивана Зиновьевича — трагические последствия вторжения исторического романиста в жизнь. Литература знает примеры, когда отнюдь не исторический, психологический роман был использован подобным же образом. Речь идет о произведении достаточно известном — о «Дне втором» Ильи Эренбурга.
В 1932 году Эренбург собирал материал для «Дня второго». Он был в Сибири, останавливался на несколько дней в Томске, встречался с томской молодежью того времени. В тридцатых годах на встрече с рабочими завода «Шарикоподшипник», посвященной как раз «Дню второму», Эренбург делился своими замыслами, новыми планами. «В “Дне втором”, — сказал он, — я показал человека, который мыслит книжно. В следующем своем романе я покажу рабочего, который мыслит газетно». Роман с рабочим, «мыслящим газетно», так и не был написан: время оказалось «трудноватым для пера». На этой же встрече комсомольцы ГПЗ с пристрастием допрашивали Эренбурга, зачем он взял эпиграфом к своему роману фразу из Библии. Из Библии! Эренбург пытался объяснить, что Библия — неплохая книга, но это объяснение не удовлетворило комсомольцев. Такие сомнения бывают не так уж редко и возникают вовсе не в среде дилетантов, рабочих завода «Шарикоподшипник».
В 1959 году ленинградская критикесса начала разбор «Сентиментального романа» Пановой с фразы о том, что уже пушкинский эпиграф к роману «настораживает»…
Так вот, Володя Сафонов, главный герой эренбурговского романа[7], не был выдуман автором целиком и полностью. Нет, у Володи Сафонова был прототип, ибо творческий метод Эренбурга тот же самый, что и у большинства русских прозаиков, тот же самый, что у всех без исключения русских классиков. Только писатель типа Грина мог обойтись без реальных фигур, воздвигая свои романтические замки.
У Володи Сафонова был прототип — молодой томский парень, горячий, увлекающийся, любитель художественной литературы, поклонник Эренбурга, мечтавший о встрече с ним. Эта мечта осуществилась, когда Эренбург приехал в Томск. Они виделись в гостинице, где жил Эренбург, много беседовали друг с другом.
В писательском ремесле есть одна любопытная особенность. Когда обдумывается роман, повесть или рассказ, то очень часто это обдумывание, — примерка фраз, смысловая и звуковая, — ведется вокруг фамилии реального героя-прототипа; автор для удобства своей работы сохраняет подлинную фамилию героя в своих набросках. Или эта фамилия меняется незначительно, чтоб сохранить ее звучание, ее весомость, — количество слогов в новой, измененной фамилии обычно остается прежним. Если с самого начала не пересилить себя, не заставить себя размышлять о поступках, сразу выдумав герою другое имя, то может оказаться поздно, и чужая, отличная по своему фонетическому каркасу фамилия помешает работе над рассказом, затормозит его.
Примеров этому множество. Болконские-Волконские — лишь наиболее известный пример подобного рода.
Прототип Володи Сафонова жил в Томске и назывался по паспорту Владимир Сафронов. Эренбург сохранил имя, почти не изменил фамилию героя, когда писал и написал роман. В этом не было, разумеется, ничего необычного или предосудительного: ни один мудрец не мог бы предугадать изобретательность и моральные пределы слуг государства конца тридцатых годов. Володе Сафронову было в высшей степени лестно явиться миру в обличье Володи Сафонова.
В романе Эренбурга были и еще кое-какие детали реальной жизни Томска начала тридцатых годов. Кружок «Ша-Нуар» остался и в романе «Ша-Нуаром».
Роман «День второй» вышел, имел шумный успех, широко обсуждался. И в Томске, конечно, — в Томске горячее, может быть, всего.
Сам Эренбург многократно выступал в защиту своего героя: он не считал Володю Сафонова (как и Володю Сафронова) отрицательным героем. Эренбург сделал Володю Сафронова рупором особенного рода характеров, типом людей-одиночек, вступающих в конфликт с обществом, одиночек талантливых, честных, но идущих по неверному пути.
Общественностью — всяческой: литературной, партийной и читательской — Володя Сафонов был осужден, и осужден решительно.
Читающая публика, общественность Томска всегда считала Володю Сафонова портретом Володи Сафронова, живого томича. Сам Володя Сафронов считал так же. Во всем этом не было ничего плохого. Беда была в том, что этого же мнения держалось и Томское отделение НКВД.
После смерти Кирова Володя Сафронов был арестован, обвинен, осужден и сослан. Отбыв трехлетний (ведь это был 1935 год!) срок наказания, ошеломленный Володя вернулся в Томск. К этому времени «техника на грани фантастики» достигла больших высот: было проведено несколько громких «открытых» процессов, вынесены тысячи приговоров. Разбираться в литературных тонкостях типизации и законах искусства никто из следовательского аппарата и не думал. Прототипа забирали при каждой кампании, дело следовало за делом, срок за сроком. Следствие, тюрьма и лагерь надломили здоровье сибиряка.
Невропатолог Перли[8], профессор Римской академии наук, встречался с сестрой Володи Сафронова. Володя был инвалидом и не мог говорить об Эренбурге без злости.
В 1956 году Перли написал Эренбургу письмо, где рассказал всю эту грустную историю. Перли упрекал писателя в трагической неосторожности, которая привела чуть не к гибели человека.
Эренбург ответил на это письмо. Он прекрасно помнил томского собеседника. Эренбург спрашивал: если верно то, что сообщил ему Перли, почему Володя не обратился к писателю сам? Пусть он это сделает.
Перли не ответил Эренбургу. Объяснять, что Володя не может слышать имени Эренбурга без проклятий, самых тяжелых лагерных проклятий, Перли не счел нужным.
Таково было вмешательство писателя в жизнь.
<Начало 1960-х гг.>

Оригинал: РГАЛИ, ф. 2696, оп.2, ед. хр. 89. Обнаружен и публикуется немецкой исследовательницей Франциской Тун-Хоенштайн, редактором-составителем немецкого собрания сочинений В.Т. Шаламова. Комментарии В.В. Есипова.

1. «Левитан после “Попрыгуньи” много лет не разговаривал с Чеховым» — имеется в виду скандальная история, связанная с публикацией рассказа А.П. Чехова «Попрыгунья» (1892), когда многие прототипы (в том числе художник И.И. Левитан) узнали в героях рассказа свои черты.
2. «Записки жандарма» А.И. Спиридовича (1873–1952) были изданы в Харькове в 1928 г.
3. Роман-хроника Л.В. Никулина «Адъютанты господа бога» вышел тремя изданиями в издательстве «Молодая гвардия» в 1927 г.
4. ЗИФ — популярное государственно-акционерное издательство «Земля и фабрика», существовавшее в 1922–1930 гг.
5. В.П. Катаев в 1922–1924 гг. печатал стихи в сменовеховском журнале «Россия» («Новая Россия»).
6. И.З. Осипенко (1882–?) — реальное лицо, его история описана в «Вишерском антиромане» Шаламова (Собр. соч. Т. 4. М., 2005. С. 224–225.).