http://r-kuban1.mypage.ru/proza/olga_kuznecova______vertoltino_derevo.html
Ольга Кузнецова "Вертолётино дерево"
Бабка Степанида высока, худа. Длинное немаркое платье, неизменная,
когда-то ещё в девках коричневая, а теперь выцветшая до рыжег, о
жакетка. Тёмное лицо по-детски весело. На любое дело бабка ещё скора, а
особенно — на ногу. «Вертолёт» — кличут её за глаза. Но девяностолетний
возраст, конечно, сказывается. Скажем, заберётся Степанида на печь, а
внизу невестка хозяйничает, готовит чего или посуду моет. Шустрая
невестка у Степаниды, говорливая. На пенсии уже, но работает. И вот
бойко-то, со смешком рассказывает она всякие разные случаи, что в
магазине или у неё на работе приключились. Юрким колобком вертится Зойка
на просторной кухне и говорит, и говорит. А с печи-то — ни гу-гу.
Заметит наконец это Зойка. «Эй, мам, — спросит, — чего молчишь-то? Али
заснула? Так ты не спи, ночью-то опять не заснёшь, искрутишься,
извздыхаешься и нас изведёшь». Но с печи опять ни звука.
Зойка и
станет будить бабку, дёргая за старушечьи ноги, одетые в простые чулки. А
старуха — опять молчок. «Уж не умерла ли, часом, мать?» — загоношится
Зойка. И заголосила бы испуганная невестка, да вовремя додумалась
подставить табуретку и заглянуть на печь, где, не ожидая никакого
манёвра, не успел зажмуриться хитрый бабкин глаз. Уж тут и святой бы не
выдержал. Заругается Зойка на старую:
— Ишь ты, шутница! Интересно
тебе: как умрёшь, так испугаюсь я или обрадуюсь. Да я сорок лет тебя
терплю, и не надейся, не заплачу!
А бабка Степанида, довольная проделкой, Зойкиным испугом, сидя на печи, уже что-то с невинным видом врёт:
— А я что? Я не чую, что меня зовёшь. Прикорнула, видно. Чего-то в сон тянет...
— Разморило тебя, поди-ко, на нетопленой-то холодной печи… — не удержит опять своего языка Зойка.
Но
чует ли это бабка Степанида, ей уже не узнать. Быстроногая старуха уже и
с печи слезла, и не одними дверями хлопнула и, не закрыв за собой
калитку, несётся к подруге своей, соседке, сказывать, как она «умерла», а
Зойка-то ведь и заголосила, заревела: пожалела старуху, значит. Вот
тебе и невестка! Любит присочинить скорая и на язык бабушка.
Шустрая бабка Степанида, да этим летом всех она удивила. Как-то утром сказала сыну:
— Михаил, сделай-ко мне посошок. Палку подходящую найди да построгай.
— Зачем тебе посошок-то? Или летать тяжело стало, или ноги болят?
—
Да нет, милой, ноги-то ещё ловко бегают, да сам посуди: лет-то мне уже
девяносто один, а я всё без батога. Людей неудобно. Скажут, мол, старая,
а без палочки...
Не знаю, как там было на самом деле, но Зойка в
магазине, и в своей кастелянтской, и когда коз встречали, именно так
рассказывала.
— Вертолёт на палочке! — смеялись в магазине.
—
Неудобно ей, — Зойка и сама удивляется своей свекрови. — Так ведь она
того же дня на стогу у нас стояла. И без всяких там палочек сено
укладывала, утаптывала — только подавай, Михаил.
А палочку сын
присмотрел, уважил старуху. Зацепил взглядом деревце, что среди других
вырубленных и выкорчеванных лежало у чьего-то огорода. Отмахнул макушку и
окорил. А под руку удобно пришёлся комель, корешок — круглая
набалдашина получилась. Просушил он палку в тенёчке, чтобы не
растрескалась, только тогда бабушке и вручил.
Бабушке посошок
понравился, и она всюду стала появляться с ним. Вот только опираться на
него забывала и носила перед собой — то ли скипетр, то ли маршальский
жезл...
Только её палка и могла бы рассказать, отчего бабка
Степанида умерла. Поставила батог у лесенки на чердак да и упала. То ли
оступилась, а то ли сердце или ещё какая жилка не выдержала.
Услыхав
шум, Зойка, что дома была на выходном, выбежала, увидела лежащую на
спине старуху, да та только «три раза и вздохнула-то». Похороны и
поминки справили достойные. Зойка и ревела, и причитала так, как не
каждая нынче дочь. Степанида была бы довольна: приодетая, лежала она в
обитом зелёным ситцем гробу, как бы шутейно прищурясь. И никуда то
теперь не спешила.
Похоронили Степаниду Ивановну на поселковом
кладбище, как казалось, с крайчику. Но уже через месяц со всех сторон
пристроилось к её холмику до-
вольно много могил, обитатели которых годились бабке в сыновья, а то и во внучата...
А
посох бабкин Витька — правнук ей будет — хотел приспособить под пугало,
чтобы птиц от смородины отвадить. Сунул было палку тонким концом —
падает, кокорина перетягивает. Копнул тогда землю, засунул под дёрн
кокору, поутаптывал — стоит. Ушёл он перекладину искать да, как
говорится, гвоздя не мог найти. А потом Гошка соседский позвал на пруд
за карасями. И увертолетили они. А потом задождило, да и август уж был
на исходе: родители забрали в город. И не получилось у смородины пугала:
не довёл дело до конца Витька. Такой вот у Степаниды правнук. А палка,
воткнутая Витькой у изгороди, так и осталась торчать. На следующий год,
если кому дело было, тот увидел бы, что около посоха, как около пня,
поросль появилась — листом и веткой длинноватая, будто ива.
Обратила
внимание на эту поросль Зойка. «Надо бы козам обломать, нечего тут лес
разводить», — подумала она так, да руки не дошли. Такая вот невестка у
бабки Степаниды.
А вот открытие сделал всё тот же Витька. Полез за
зеленцами в огород, и как в глаза ткнуло — ничего себе, бабкину палку в
землю сунул, а от неё кусты выросли!
А через два года посох сам
собой упал, отгнив у самой земли. А поросль, пущенная посохом,
превратилась в высокие, в человеческий рост деревца, которые на
четвёртую весну неожиданно покрылись бутонами и зацвели.
— Яблоня!
— ахнули все. А к середине лета по единственной длинноватой косточке
внутри зелёного плода стало ясно, что это вовсе не яблоня, а… слива.
—
Не вызреет, — говорил Михаил. — И яблоки-то у нас не каждый год бывают.
А тут — слива. Где это видано, чтобы в наших-то краях — да слива! Не
зря же прежний хозяин её выкорчевал.
— А может, это какая-нибудь районированная, с какой-нибудь ивой скрещенная, так и вызреет, — защищала деревце соседка.
Весь
июль и август ягоды провисели — за жесткой кожицей мякоть так и не
появлялась. Кто пробовал, так долго плевался: эта ещё кислятина. И
только уже в пору бабьего лета с оставшимися на макушке редкими ягодами
произошло превращение. Они вдруг набухли, раздались, кожица стала
фиолетовой. И вкус стал
ну не медовый, конечно, но такой, как у слив, что изредка завозили в поселковый магазин с далёкого юга.
Лишь
на третий год цветения сливы показали себя: пять корзин-боковушек сизых
плодов сняла Зойка, да потом ещё соседи приходили, знакомые, собирали
себе по бидончику-другому на компотик, на вареньице.
А Зойка не жалела ягод да ещё откапывала прутышки, густо лезшие из земли. И все без разбору отдавала...
Через
несколько лет Витька, приехав к бабке уже свежеиспечённым лейтенантом,
идя по улице, вдруг услыхал, как переговариваются из своих огородов
женщины.
— Вертолётка-то не вымерзла у тебя?
— Нет, цвела!
Цвету-то нынче много было, не знаю уж, сколько вызреет. Просили меня
архангельские привезти для разводу им вертолётки. Свезу, надо
попробовать, может, и там приживётся.
Сначала не понял Витька, о
чём речь, а как понял, так у парня чуть было слёзы не потекли. И если бы
не этот туман, не эта пелена перед глазами, так рассмотрел бы ещё тогда
Витька, что нет такого дома на улице, перед которым не росло бы
приметное деревце высотой с человеческий рост с длинноватыми тёмными
листочками — местная слива, вертолётка.
г. Вологда
